Неточные совпадения
Ровно
в девять часов
в той же гостиной подают завтрак. Нынче завтрак обязателен и представляет подобие обеда, а во время оно завтракать давали почти исключительно при гостях, причем ограничивались тем, что ставили на стол поднос, уставленный закусками и эфемерной едой, вроде сочней, печенки и т. п. Матушка усердно потчует
деда и ревниво смотрит, чтоб дети не помногу брали.
В то время она накладывает на тарелку целую гору всякой всячины и исчезает с нею из
комнаты.
Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот
в этой
комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и
дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась матери, она сказала...
Мать явилась вскоре после того, как
дед поселился
в подвале, бледная, похудевшая, с огромными глазами и горячим, удивленным блеском
в них. Она всё как-то присматривалась, точно впервые видела отца, мать и меня, — присматривалась и молчала, а вотчим неустанно расхаживал по
комнате, насвистывая тихонько, покашливая, заложив руки за спину, играя пальцами.
Однажды мать ушла ненадолго
в соседнюю
комнату и явилась оттуда одетая
в синий, шитый золотом сарафан,
в жемчужную кику; низко поклонясь
деду, она спросила...
Втолкнув ее
в комнату, заперла дверь на крюк и наклонилась к
деду, одной рукой поднимая его, другой грозя...
В комнате было очень светло,
в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона
деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял
в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов.
В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за ухом у меня, говоря...
Осторожно вынув раму,
дед понес ее вон, бабушка распахнула окно —
в саду кричал скворец, чирикали воробьи; пьяный запах оттаявшей земли налился
в комнату, синеватые изразцы печи сконфуженно побелели, смотреть на них стало холодно. Я слез на пол с постели.
Снова началось что-то кошмарное. Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы с
дедом сели за Псалтырь, а бабушка начала мыть посуду,
в комнату ворвался дядя Яков, растрепанный, как всегда, похожий на изработанную метлу. Не здоровавшись, бросив картуз куда-то
в угол, он скороговоркой начал, встряхиваясь, размахивая руками...
Всё болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях
комнаты сидели чужие люди: священник
в лиловом, седой старичок
в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв
в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину.
Дед сказал ему...
Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели
в маленькой
комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой
в углу пред киотом со множеством икон.
Уже самовар давно фыркает на столе, по
комнате плавает горячий запах ржаных лепешек с творогом, — есть хочется! Бабушка хмуро прислонилась к притолоке и вздыхает, опустив глаза
в пол;
в окно из сада смотрит веселое солнце, на деревьях жемчугами сверкает роса, утренний воздух вкусно пахнет укропом, смородиной, зреющими яблоками, а
дед всё еще молится, качается, взвизгивает...
Каждый раз, когда она с пестрой ватагой гостей уходила за ворота, дом точно
в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно. Старой гусыней плавала по
комнатам бабушка, приводя всё
в порядок,
дед стоял, прижавшись спиной к теплым изразцам печи, и говорил сам себе...
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как матери родить, меня отвели к
деду. Он жил уже
в Кунавине, занимая тесную
комнату с русской печью и двумя окнами на двор,
в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной церкви.
Очнулся я
в парадной
комнате,
в углу, под образа-ми, на коленях у
деда; глядя
в потолок, он покачивал меня и говорил негромко...
Я видел также, что
дед готовит что-то, пугающее бабушку и мать. Он часто запирался
в комнате матери и ныл, взвизгивал там, как неприятная мне деревянная дудка кривобокого пастуха Никанора. Во время одной из таких бесед мать крикнула на весь дом...
Весь дом был тесно набит квартирантами; только
в верхнем этаже
дед оставил большую
комнату для себя и приема гостей, а бабушка поселилась со мною на чердаке.
Однажды, когда она стояла на коленях, сердечно беседуя с богом,
дед, распахнув дверь
в комнату, сиплым голосом сказал...
Мой
дед был птичный охотник. Я спал у него
в большой низенькой
комнате, где висели соловьи. Наши соловьи признаются лучшими
в целой России. Соловьи других мест не умеют так хорошо петь о любви, о разлуке и обо всем, о чем сложена соловьиная песня.
Боялись ее, может быть, потому, что она была вдовою очень знатного человека, — грамоты на стенах
комнаты ее были жалованы
дедам ее мужа старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим, — это сказал мне солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший Евангелие. Может быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем
в ручке, — говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.
Я вошел
в комнату, взглянул на
деда и едва удержался от смеха — он действительно был доволен, как ребенок, весь сиял, сучил ногами и колотил лапками
в рыжей шерсти по столу.
Все
в комнате было на своем месте, только угол матери печально пустовал, да на стене, над постелью
деда, висел лист бумаги с крупною надписью печатными буквами...
Шёпот был похож на хрип
деда Еремея. Тьма
в комнате как бы двигалась, и пол качался вместе с ней, а
в трубах выл ветер.
Во-первых, тотчас же после заупокойного обеда
в ее
комнату прямо из-за стола был позван Патрикей. Бабушка встретила его опять повторением выраженных ему вчера благодарностей за службу
деду, а потом подала ему составленную ею отпускную и подарила из своего отцовского наследия пустынку
в тридцать десятин за речкою Дранкою.
Только
в комнате за гостиной на стене снова появились портреты консула Наполеона и Жозефины, находившиеся с 12-го года
в опале у
деда и висевшие
в тайном кабинете.
Сидеть
в комнате Ариадны, перебирать клавиши ее пианино, смотреть
в ее ноты, — для князя было уже потребностью, он не мог жить без этого, а дух
деда Илариона продолжал предсказывать, что рано или поздно она будет его женой.
Мальчик принялся одеваться с осторожной торопливостью, и вскоре обе фигуры —
деда и внука — промелькнули
в сумерках
комнаты. На мальчике было надето что-то вроде пальто городского покроя, на ногах большие валенки, шея закутана женским шарфом.
Дед был
в полушубке. Дверь скрипнула, и оба вышли наружу.
— Ба! Звук горячего поцелуя… Ты с кем это здесь целуешься, Марфуша? — послышался голос из соседней
комнаты, и
в дверях показалась стриженая голова помощника классных наставников, Ванькина. — С кем это ты? А-а-а… очень приятно! С Сергей Капитонычем! Хорош
дед, нечего сказать! С женским полонезом тет-а-тет!
Деды не стало… На горийском кладбище прибавилась еще одна могила… Под кипарисовым крестом, у корней громадной чинары, спала моя
деда!
В доме наступила тишина, зловещая и жуткая. Отец заперся
в своей
комнате и не выходил оттуда.
Дед ускакал
в горы… Я бродила по тенистым аллеям нашего сада, вдыхала аромат пурпуровых бархатистых розанов и думала о моей матери, улетевшей
в небо… Михако пробовал меня развлечь… Он принес откуда-то орленка со сломанным крылом и поминутно обращал на него мое внимание...
Когда, несколько успокоенная, я вернулась
в комнату, то увидела мою мать, сидящую у ног
деда… Его рука лежала на ее чернокудрой голове, и
в глазах обоих сияла радость.
В первой
комнате, устланной коврами и увешанной по стенам оружием, стояли низенькие тахты и лежали на коврах подушки.
Комната эта называлась «кунацкой». Здесь
деда принимал гостей, здесь пировали лезгины своего и чужих аулов.
Бабушка с Юлико приехали надолго, кажется, навсегда. Бабушка поселилась наверху,
в комнатах мамы. Эти дорогие для меня
комнаты, куда я входила со смерти
деды не иначе как с чувством сладкой тоски, стали мне теперь вдруг ненавистными. Каждое утро я и Юлико отправлялись туда, чтобы приветствовать бабушку с добрым утром. Она целовала нас
в лоб — своего любимчика-внука, однако, гораздо нежнее и продолжительнее, нежели меня, — и потом отпускала нас играть.
Крестный отец-дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел
в другой
комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный
в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.